Ревность в «Чайке»

Автор: Ростовская Мария Игоревна

Организация: НИУ ВШЭ

Населенный пункт: Владимирская область, г. Александров

Ревность — чудовище, само себя и зачинающее, и рождающее[1].

У. Шекспир

 

До того, как Чехова назвали «Шекспиром двадцатого века»[2], его новый и непривычный театральный язык критиковали, ему сопротивлялись: после провала в Александринском театре в октябре 1896 г. «Чайку» — «странную символическую пьесу без начала и конца»[3] — сопровождало много нелицеприятных высказываний[4]. Позже зрители и критики оценили отличия Чехова от предшественников, среди них, например, отмечали свойственную его художественной системе «недогматичность идеи», «ни в том случае, когда она развивается в русле одного сознания, ни тогда, когда она разлита по всему сюжетному полю»[5]. Намечая проблему, Чехов проводит ее пунктирной линией сквозь произведение и как бы выводит вовне, не давая прямых и однозначных ответов и возможности ее решения в рамках текста. Подобно тому, как едва ли каких-либо персонажей у Чехова можно назвать второстепенными, так и затронутые им проблемы или намеченные темы не могут играть не главную роль. Так, через всю пьесу «Чайка» проходит тема ревности, которая, хоть и не выходит на первый план, становится своего рода движущей силой в развитии действия и нитью, соединяющей персонажей и, не меньше, чем сами любовные отношения, обуславливающей их поступки и слова.

Привязанность (симпатию и даже любовь) действующих лиц чеховской пьесы можно условно изобразить с помощью цепи имен, каждое из звеньев которой тянется к следующему: Медведенко любит Машу, о чем читатель узнает в первом же действии: «Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны»[6]; Маша любит Треплева и говорит об этом Дорну в конце первого действия; Треплев любит Нину Заречную, которая влюбляется в Тригорина, Борис Алексеевич отвечает ей взаимностью лишь на какое-то время. Он, человек «вялый, рыхлый, всегда покорный», не имеет сильной привязанности к кому-либо, однако его любит Аркадина, к которой определенно есть чувства у Евгения Дорна, а его, в свою очередь, любит Полина Андреевна Шамраева.

В этой цепи мы не найдем два «взаимносцепленных» звена, отношения в этой комедии оказываются трагичными, никто из персонажей не находит взаимности. Заметим, что герои не лгут о своих чувствах в ответ на признания со стороны нелюбимого человека: Треплев: «Я люблю вас». Нина: «Тсс...»; Полина Андреевна (хватает его за руку): « Дорогой мой!» Дорн: «Тише. Идут». Однако, это не лишает безответно влюбленных героев томящего, досадного, отравляющего изнутри чувства, которым подсвечены действия и слова персонажей и которое связывает звенья этой цепи едва ли не прочнее, чем сама любовь. Несмотря на склонность Чехова не давать прямых и однозначных ответов, ревность в «Чайке», кажется, представляется той неотъемлемой частью взаимоотношений, которая может, не заявляя о себе, отравлять ревнующего и мешать свободному существованию человека в принципе, томить его изнутри.

Интересно, что в комедии, написанной в четырех действиях, понятие «ревность» прямо называется четыре раза — по одному в каждом действии (Треплев, говоря о матери, Полина Андреевна — о себе, Маша — о Треплеве, и Нина — о себе). Впервые это понятие называется в первом действии Треплевым, когда он говорит об Аркадиной: «Скучает. Ревнует. Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что ее беллетристу может понравиться Заречная. Она не знает моей пьесы, но уже ненавидит ее», — отвечает он на вопрос Сорина, почему Аркадина грустит, и продолжает: «Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех Заречная, а не она… Нужно хвалить только ее одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в «La dame aux camélias» или в «Чад жизни», но так как здесь, в деревне, нет этого дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы — ее враги, все мы виноваты» [7], — из чего мы узнаем, что объектом ее ревности стала молодая девушка и, кроме того, актриса, Нина Заречная.

Прозвучавшие еще до первого появления самой Аркадиной эти реплики, несомненно, позже будут отзываться у читателей (зрителей) и «подсвечивать» слова и действия Ирины Николаевны. Так, например, после неудавшейся пьесы Аркадина выказывает крайнее восхищение талантом Нины: «Браво! браво! Мы любовались. С такою наружностью, с таким чудным голосом нельзя, грешно сидеть в деревне. У вас должен быть талант. Слышите? Вы обязаны поступить на сцену!», а перед вынужденным отъездом Заречной говорит ей: «Жаль, жаль вас отпускать»[8], — слова, которые звучат иначе, если учесть, что за ними стоит ревность актрисы к таланту и успеху у публики другой актрисы.

Проявляя актерское мастерство, очевидно, не только на сцене, но и в жизни, Аркадина умело скрывает волнение, однако тяжелее ей удается спрятать ревность к Нине как к молодой девушке, которая может понравиться Тригорину. Во втором действии Ирина Николаевна читает вслух отрывок из «На воде» Мопассана: «И, разумеется, для светских людей баловать романистов и привлекать их к себе так же опасно, как лабазнику воспитывать крыс в своих амбарах. А между тем их любят. Итак, когда женщина избрала писателя, которого она желает заполонить, она осаждает его посредством комплиментов, любезностей и угождений...». Однако, как только появляется Нина, она закрывает книгу со словами: «Ну, дальше неинтересно и неверно»[9], будто чувствуя (и боясь), что чуть позже между Ниной и Тригориным состоится разговор будто бы по только что прочитанному «сценарию»: «Вы заработались, и у вас нет времени и охоты сознать свое значение. Пусть вы недовольны собою, но для других вы велики и прекрасны!»[10] — скажет Нина Тригорину. Аркадина видит симпатию Тригорина к молодой актрисе: «Милый, я знаю, что удерживает тебя здесь. Но имей над собою власть. Ты немного опьянел, отрезвись»[11], — и в объяснении с ним, наконец, выходит из себя (а точнее, снимает маску спокойствия): из ремарок автора мы узнаем, что сначала она приходит в сильное волнение, затем дрожит, плачет и хватается за голову, кидается на колени. Убедив Тригорина остаться, она ликует: «Теперь он мой», — а затем, словно снова надев маску — «развязно, как ни в чем не бывало» — говорит: «Впрочем, если хочешь, можешь остаться. Я уеду сама, а ты приедешь потом, через неделю. В самом деле, куда тебе спешить?»[12]

Аркадина и Тригорин оказываются единственными «связанными звеньями» в цепи взаимоотношений, однако едва ли их связь обусловлена чистой искренней светлой любовью. Тригорин, человек «вялый, рыхлый, всегда покорный», как он сам себя характеризует, не имеет и не может испытывать сильную привязанность к кому-либо, а любовь Аркадиной неотделима от самолюбования, эгоизма и, вероятно, вытекающей из этого, ревности, которая, если и не разрушает связь с Тригориным, то искажает отношение ко всему и всем: «Она не знает моей пьесы, но уже ненавидит ее», «…вот она скучает и злится, и все мы — ее враги, все мы виноваты».

Сам Треплев не меньше страдает от ревности, причем его ревность оказывается своего рода искаженным зеркальным отражением ревности его матери: объектом отравляющего чувства становится возлюбленный Аркадиной, к которому Треплев ревнует и на творческом уровне — как к успешному беллетристу, и на уровне межличностных отношений. Однако как к мужчине к Тригорину он ревнует, в первую очередь, не Нину, а свою мать — именно эта ревность поистине отравляет существование Треплева: «Я люблю мать, сильно люблю; но она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом, имя ее постоянно треплют в газетах — и это меня утомляет. Иногда же просто во мне говорит эгоизм обыкновенного смертного; бывает жаль, что у меня мать известная актриса, и, кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы счастливее». Треплев сдержан в своих выражениях, но его реплики пропитаны напряженной язвительностью: делясь впечатлениями от творчества «этого беллетриста», он говорит Сорину: «Мило, талантливо, но... после Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина»[13], — а Нине холодно отвечает: «Не знаю, не читал»[14], — очевидно, испытывая еще большую неприязнь к Тригорину, под влиянием которого теперь оказалась еще одна дорогая ему женщина. Хотя Константин и не называет прямо то, что он чувствует к Тригорину (заметим, что об этом скажет влюбленная в него Маша[15]), он метко характеризует это во втором действии: «У меня в мозгу точно гвоздь, будь он проклят вместе с моим самолюбием, которое сосет мою кровь, сосет, как змея...». Отравляющее чувство ядом просачивается в его репликах: «Вот идет истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой»[16], — дразнит он Тригорина; делает его оценки категоричными: «А я не уважаю. Ты хочешь, чтобы я тоже считал его гением, но, прости, я лгать не умею, от его произведений мне претит», — на что Аркадина, будто бы не желая видеть истинные истоки такого отношения к ее возлюбленному, удостоенного явно большей заботы и внимания, чем родной сын, отвечает: «Это зависть. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Нечего сказать, утешение!»[17] Ревность, наконец, пожирая его, не дает ему жить: «Только, мама, позволь мне не встречаться с ним. Мне это тяжело... выше сил...»[18], — и, имея одни истоки с ощущением собственной ненужности и бесталанности, приведет к трагедии: он застрелит себя, как застрелил чайку, труп которой положил к ногам Нины во втором действии.

Еще одно действующее лицо, в реплике которого появляется понятие «ревность» — Полина Андреевна. Во втором действии она не просто признается Дорну в любви, но и открывает «темную сторону» этого чувства: «Я страдаю от ревности. Конечно, вы доктор, вам нельзя избегать женщин. Я понимаю...»[19]. Она чутко улавливает симпатии Дорна: «Вы были так увлечены разговором с Ириной Николаевной... вы не замечали холода. Признайтесь, она вам нравится...», — и, понимая при этом свое бессилие, рвет цветы, что подала Дорну Нина.

Заметим, что ее дочь, безответно влюбленная в Треплева, отнюдь не ревнует его к Нине (или искусству), она просто любит, но даже это не спасает ее от страданий. Ей так и не удается «вырвать из сердца с корнем» любовь к Константину. В четвертом действии, по прошествии двух лет, Маша по-прежнему любит Треплева, и тем сильнее ей неприятен не только муж — Медведенко: «Глаза бы мои тебя не видели!»[20], но и собственный ребенок: «— Маша, поедем! Наш ребеночек, небось, голоден. — Пустяки. Его Матрена покормит»[21], — ребенок, который однажды остро почувствует нехватку материнской любви и, возможно, так же, как и Треплев, будет мучиться от ревности.

В заключительном действии Треплев становится внешне более сдержанным: рассказывает Дорну о печальной судьбе Нины, спокойно разговаривает с Тригориным, — однако, за этим спокойствием бушует волнение, которое вырывается наружу при встрече с Ниной: «Нина! Нина! Это вы... вы... Я точно предчувствовал, весь день душа моя томилась ужасно. О, моя добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не будем», — его реплики сопровождаются ремарками автора: «растроганный», «снимает с нее шляпу и тальму». Именно в этом диалоге в четвертый раз звучит слово «ревность» — из уст Нины: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно...»[22].

Стоит отметить, что не все герои из ряда персонажей, названного выше, страдают от ревности: как уже было отмечено, хотя Маша Шамраева и любит безответно, едва ли именно ревность — причина ее страданий; Медведенко, видящий причину «индифферентизма» со стороны Маши в своей бедности; ее отец Дорн, явно симпатизирующий Аркадиной, но, «как сытый и потому равнодушный к жизни человек» (как про него говорит Сорин), считающий, что не великодушно в его возрасте «выражать неудовольствие жизнью»; и, наконец, Тригорин, для которого непонятно чувство ревности: «Сын ведет себя крайне бестактно. То стрелялся, а теперь, говорят, собирается меня на дуэль вызвать. А чего ради? Дуется, фыркает, проповедует новые формы... Но ведь всем хватит места, и новым и старым, — зачем толкаться?»[23]

Шамраев и Сорин оказываются и вовсе выключенными из этой цепи взаимоотношений и оставляют иногда, кажется, «ненужные»[24], не привязанные к основному диалогу, «случайные» реплики. Так, например, Шамраев говорит после пьесы: «Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: “Браво, Сильва!” — целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): браво, Сильва... Театр так и замер»[25].

Итак, персонажи в пьесе оказываются связанными ревностью едва ли не больше, чем непосредственно любовью. Причем, основанием для ревности не всегда служит любовная привязанность: и Треплев, и Аркадина ревнуют к «сопернику», который может помешать в отношениях, и, к тому же, ставит под сомнение их успех. Однако, несмотря на сходства в положениях матери и сына, ревность Треплева, в основе которой лежит, прежде всего, ревность сына к матери, оказывается более губительной и невыносимой для героя. И едва ли на ком-либо из «ревнующих» персонажей отразилось благотворно это чувство, которое не просто искажает видение мира и отношение ко всему, но и отравляет жизнь — проведенная пунктирной линией оценка, которая, не умаляя «объективности» чеховской пьесы, считывается и в словах героев, и в сюжетном развитии.

 

Список использованной литературы:

Чехов А. П. Чайка: Комедия в четырех действиях // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 13. Пьесы. 1895—1904. М.: Наука, 1978. С. 3—60.

Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971.

Опубликовано: 03.07.2018